Июль 41 года. Романы, повести, рассказы [сборник Литрес] - Григорий Яковлевич Бакланов

За это его принимали играть в подкоски вместе со старшими. Ставили в ряд попарно бабки, коровьи стоили пятак, свиные – три копейки. У кого вываренных бабок не было, мог положить деньги под чужую пару. И он воровал у мамы из кошелька пятаки, серебряные гривенники. Знала ли она, замечала ли?

Если ловко бросить крутящийся по земле подкосок, ударить под самый край или в середку между парами, ложился весь ряд, и весь он – твой. А он был удачлив, и хорош был старинный, стершийся подкосок с отлитым на верхней стороне орлом, он выменял его. Помнит ли кто-нибудь теперь, сохранились ли эти слова: «навощи», «изощи»?

Однажды, когда ему особенно везло, пришел Юра, издали позвал домой. Но была его очередь, весь в азарте, он бросил подкосок, да так ловко, что лег весь ряд. Закричав победно, он кинулся собирать свое богатство, свои навощи. И тут Юра при всех схватил его за шиворот, поднял с земли, выбил бабки из рук: «Иди домой, дурак!» И вытянутой рукой толкал его впереди себя, а он упирался, едва не плача от стыда и обиды, извернувшись, укусил эту железную руку. Впервые в жизни он ненавидел брата.

Но дома даже некому было пожаловаться, все сидели вокруг стола какие-то хмурые, и почему-то был здесь дядя Матвей, который живет в Москве. Сибирская пушистая кошка, общая любимица, подошла к нему потереться об ногу, дядя Матвей зло отшвырнул ее, кошка перевернулась в воздухе, и Саша расхохотался сквозь слезы, громко, дико прозвучал этот его смех в общей угрюмой тишине. Но дядя Матвей поманил его к себе, обнял за плечи, и мама, увидев, заплакала.

Открытый гроб отца везли на телеге, немного народу шло за ним. Маму, всю в черном, вели под руки сестры. Она увидела его в окне. «Сашенька-а-а!» – позвала она, подняв мокрое от слез лицо, а ему стыдно стало, что все смотрят на него, он спрятался в простенок, оттуда потом Юра вытаскивал его за руку.

Впервые так ясно мама увидела его сиротой, увидела все, что ждет его в жизни, и закричала.

По булыжнику телегу трясло, и качался, качался в гробу горбатый нос отца. А когда улица пошла под уклон, гроб стал сползать, дядя Матвей рукой удерживал его за изголовье и мух отгонял с лица. А вот как заколачивали гроб, опускали в могилу, засыпали землей, ничего этого почему-то он не запомнил, будто не при нем это было. Но стояло перед глазами обеспамятевшее лицо матери, белые, закатившиеся ее глаза и – резкий, бьющий в ноздри запах нашатырного спирта.

Теперь по выходным дням мама брала их обоих с собой, они долго ехали на трамвае через весь город, потом шли по песку вдоль кладбищенской ограды. На старом кладбище стояли огромные, в рост человека и выше, черные полированные памятники из гранита, среди них – заброшенные могилки, провалившиеся склепы, поваленные кресты. Новое кладбище было проще, бедней. Издали виден был красный пропеллер над одной из могил, это погиб молодой летчик, и они с Юрой каждый раз смотрели на этот красный пропеллер и, сами не понимая, чему-то завидовали. Лежала еще могильная плита, на ней выбито и написано золотом: «Прохожий, не топчи мой прах. Я – дома, а ты – в гостях». Дальше – могила отца, свежий, зараставший травой холм. Втроем они прибирали вокруг, мама подсаживала цветы и посылала их с баночкой за водой. А когда все было убрано и полито, мама говорила: «Подождите меня», и Юра уводил его, и они подолгу ждали за воротами.

Из сторожки выходила сторожиха, несла помои в хлев, косилась нелюдимо. В стойле, пристроенном к ограде, вздыхала корова, протяжное мычание раздавалось оттуда. Траву ей косили здесь же, на кладбище, между могил. И даже от дыма из трубы сторожки, крепкой избы, обмазанной и побеленной, сытно пахло мясными щами, а когда отворялась дверь – махоркой.

Ему и Юре было сказано: отец погиб случайно. Грузили рулоны бумаги там, в Балахне, грузовик дернул, один рулон сорвался, придавил отца, и Саша, всегда представлявший все зрительно, увидел этот скатившийся отцу на грудь рулон… А в то же время не шел из головы тот ночной разговор, когда отец сказал: «Прости, что я загубил твою жизнь», и мама заплакала, и долго что-то горячо шептала ему, и гладила по лицу. Отец был человек суровый, и уже во взрослые годы думалось не раз, мог он и так решить: нет его, и с сыновей нет спроса, не захотел сыновьям портить жизнь. На мраморной доске, наклонно замурованной в цемент в изголовье, – год рождения его, год смерти, а между ними – черта: все сорок лет его короткой жизни.

На нищенскую свою зарплату мать все же успела и доску мраморную заказать, и могилку кирпичом обложили, оштукатурили цементом, оставив корытце для цветов. Не хватило самой мелочи: на золотую краску. Написали черным. А пережила она его всего-то на два года. Хоронить в ту же могилу не разрешили, и на одном кладбище лежали они врозь. Каково ей было умирать, оставляя их двоих, Лесов понял, когда родились у него свои дети.

Отца он смутно помнил живым, но в гробу, на телеге – это осталось. И еще была фотография, мамой хранимая: молодой, в шинели, в ремнях, фуражка с кокардой, шашка на боку. Таким он его не видел и не знал. А мама – всю жизнь перед глазами живая.

Он не верил, что где-то, в мире ином, витают над нами души ушедших и нам суждены еще встречи. После того, что повидал он на войне, не мог он в это верить. И думалось даже: потому так легко в России смогли отменить Бога, что еще на Первой мировой войне для фронтовиков-окопников не стало ни Бога, ни черта. А потом – Гражданская, сын – на отца, брат – на брата, чуть не каждый второй под ружьем, и просто стало сменить Бога всевышнего на земного.

Глава X

Тамара сказала:

– Тебе не пишется, я вижу, и вот съедаешь себя. Взял бы да поехал на родные могилки. Сколько раз собирался свозить детей. Дашенька в командировке, будете свататься, опять не соберетесь. Поезжайте в субботу, в понедельник вернетесь. Я бы тоже поехала с тобой, да Томочку не на кого оставить.

И он опустил